Это интервью Артур Соломонов взял у Георгия Тараторкина, когда тот праздновал свое шестидесятилетие. 

В эти дни на меня обрушилось так много внимания: телеканалы, журналы, звонки, просьбы о встрече, предложения что-то прокомментировать… Признаться, я этим, без кокетства, смущен.

Вас смущают проявления внимания? Неужели вы до сих пор к этому не привыкли?

Мне было бы интересно послушать того, кто к этому привык (смеется). Я думаю, если актер к этому привыкает, то не надо ему заниматься тем, чем он занимается… Извините, но, разговаривая с вами, я скорее всего буду перескакивать с одного на другое. Мне даже жена говорит, когда мне предстоит какое-то публично общение: «Помни — то, о чем ты говоришь, понимает только один человек — ты сам. Больше никто» (смеется).

Нас уже двое.

Ну как можно привыкнуть к тому, что, оказывается, на протяжении довольно продолжительного времени, исчисляющегося, страшно сказать, десятилетиями, кто-то находится с твоими ролями в кино и в театре, а значит, и с тобой в потрясающе требовательных, близких, взыскательных отношениях. Это я еще раз ощутил, недавно повстречавшись со зрителями на Сахалине.

Давайте начнем с самого начала — расскажите о вашем учителе Зиновии Корогодском.

Мне даже не надо было задавать вопроса о моем учителе, я к нему и так все время буду возвращаться в нашем разговоре. С него начну и им закончу. Зиновий Яковлевич — абсолютный гений педагогики.

Знаете, как я поступал к нему? Когда я начинал читать стихотворение, у меня не было никакой уверенности, что я смогу его закончить, — было страшно, круги перед глазами. Он это чувствовал и прерывал меня сам. И так было на каждом туре. Поэтому у педагогического состава не было ясного понимания: «Кто это?». И когда после приемных туров он вместе с педагогами утверждал список поступивших, то сидевшие рядом с ним педагоги, услышав мою фамилию, с нескрываемым недоумением спросили: «Зиновий Яковлевич, а это вам зачем?»

И я всегда храню верность тому театру, тем принципам, которые в меня вложил Зиновий Яковлевич. Ведь ты только в том случае можешь удержаться и состояться, если сохраняешь верность своему началу, вернее, если тебе хватает ума и силы воли его сохранить.

Кстати, надо мной, как и над всеми студентами, висел дамоклов меч профнепригодности. И после фантастического конкурса, где по 100, по 200 человек на место, ты мог быть отчислен.

«В этой профессии есть бацилла развращающей успокоенности»

Но тогда, если следовать вашим словам, над вами все время должен висеть «дамоклов меч профнепригодности».

Я думаю, имеет смысл актерам возвращаться к такому ощущению! В этой профессии есть бацилла развращающей успокоенности. Особенно если ты имеешь успех, если находятся люди, которые внушают тебе, какой ты гениальный.

Эта бацилла в вас не проникала?

Во мне все время живет удивление перед тем, чем я занимаюсь: перед самим фактом этого и его содержанием. А это вышибает и успокоенность, и уверенность в собственной гениальности. Самый тяжелый для меня момент — расставание не с ролью, а с судьбой персонажа. Выясняется, что, лишившись возможности проживать жизнь какого-либо героя на сцене, ты оказываешься еще теснее, еще интимнее связан с ним.

В 1967 году я встретился с судьбой Петра Петровича Шмидта в спектакле ленинградского ТЮЗа «После казни прошу…» И в последующие годы, когда спектакль уже не играли, я часто обращался к нему. Например, вот слова, произнесенные им в 1906 году на суде, почти век назад: «В такое время государственного хаоса, когда все в стране так перепуталось, что русские власти пошли войной на Россию, нельзя руководствоваться статьями закона. Надо искать общих, всем народом признанных, определений преступного и непреступного. В такое время, чтобы оставаться законным, приходится изменять присяге, и, оставаясь верным присяге, приходится нарушать закон».

Кажется, это произнесено сегодня. Хотелось бы, чтобы те, кто проводит кардинальные реформы, полагая, что с них все начинается, были бы людьми исторически просвещенными.

От многого в окружающей жизни я спасаюсь не в последнюю очередь тем, что во мне живут персонажи, сыгранные и несыгранные, спасаюсь их мыслями, их отношением с собой и с миром.

«Вошел Гена Бортников с букетом роз. Это было так высоко!»

Когда Юрий Завадский вас пригласил в спектакль «Петербургские сновидения» на роль Раскольникова, театралы разделились: кто-то предпочитал вашу игру, кто-то исполнение Геннадия Бортникова. Были даже статьи в газете «Советская культура», где этот вопрос обсуждался. Вы не спорили с Геннадием Бортниковым по поводу трактовки образа Раскольникова?

Нет. Театр Моссовета уникален по атмосфере — и человеческой, и творческой. Ведь, если бы я, придя в Театр Моссовета, почувствовал, что этот театр по атмосфере сильно отличается от ленинградского ТЮЗа, я бы здесь не остался. А ведь я здесь — страшно сказать, в последнее время сплошные подсчеты идут — уже тридцать лет! Но меня иногда посещает ощущение, что если я здесь тридцать лет прослужил, то в ТЮЗе — минимум сто!

Перед началом первого спектакля я гримировался, и вошел Гена Бортников с огромным букетом роз. Это было так высоко!

А когда меня приняли в Театр Моссовета, я сказал нашему директору: «Я очень вам благодарен, очень рад приглашению, но у меня есть несколько спектаклей в ленинградском ТЮЗе, где нет второго исполнителя. Эти спектакли в одночасье не могут перестать жить, поэтому я должен несколько месяцев или даже год приезжать в Ленинград играть». На лице директора выразилось недоумение, он повел меня к Завадскому и несколько растерянно ему все это доложил. А Завадский, выслушав его, ответил: «Если бы для этого молодого человека не были святы интересы его театра, я бы не пригласил его в свой».

Я попросил Завадского, чтобы он дал мне возможность немного изменить роль, не меняя, естественно, общего рисунка спектакля. Он мне это позволил. И подарил мне три месяца репетиций. После прогона меня пригласили к нему в кабинет. Он стоял у окна, почувствовал, что я вошел, повернулся и сказал: «Я про это не ставил, но очень благодарен тебе, что ты про это сыграл».

Вы, наверное, не случайно сказали, что по интенсивности годы работы в ТЮЗе для вас приравниваются к ста годам, а в Театре Моссовета все иначе. Здесь вы чувствуете себя менее востребованным?

Это удел каждого актера. Одна из составляющих этой профессии — умение рисковать и умение ждать.

Говоря об интенсивности работы в ТЮЗе, я имел в виду, что участвовал в процессе строительства этого театра. В жизни любого театра это самое захватывающее время.

Для меня одним из больших театральных впечатлений была ваша роль Ставрогина в спектакле «Бесы». Тогда, немногим после начала перестройки, общество только открывало этот текст Достоевского.

Конечно, сознание того, что мы многим открываем этот текст, очень на нас влияло. Но для меня работа над Ставрогиным была очень трудной: как сыграть человека, из которого и энергия, и душа вытекли? Это не обнаженные нервы Ивана Карамазова, не эмоциональный накал Раскольникова.

Сергий Булгаков писал, что «Ставрогина адски нет»

Да, и воплощение этой «пустоты» далось мне нелегко.

«Мама, к счастью, увидела «Преступление и наказание» и другие мои работы»

Зачем актеру нужны посты в СТД и в «Золотой маске»?

Я к этому не отношусь как к чиновничьему делу. И когда кто-то проводит меня по этому ведомству, это у меня вызывает искреннее недоумение.

Но ведь вам же приходится проводить собрания, подписывать документы, сидеть в кабинетах.

Можно существовать, воодушевляясь только соответствием своим должностям, а можно совсем иначе. Изначально это был момент неожиданного для меня доверия, которое было проявлено на съезде театральных деятелей.

Грубо говоря, если бы у вас было по пятнадцать спектаклей в месяц, вы бы стали занимать эти посты?

У меня так и бывало, бывало и по двадцать. Главное — верить в чистоту намерений и чистоту дела, которым ты занимаешься. Это на протяжении многих лет меня связывает с фестивалем «Золотая маска».

В начале нашего разговора вы упомянули про сахалинскую публику. Вы, наверное, были там с антрепризным спектаклем «Сильвия», где играете с Чулпан Хаматовой и Евгенией Симоновой.

Да! Этот спектакль мне очень дорог. Он абсолютно лишен клейма антрепризности. Когда мы приезжали с этим спектаклем в другие города, зрители были ошарашены: входят в зал — на сцене декорации, а не тряпки, наскоро скроенные. Выходят артисты — именно те, которые объявлены в афише. Мало того, они в костюмах своих героев, да еще и слова говорят не случайные, а те, что написаны в пьесе!

Отвлечемся, если позволите, от театральных проблем. Расскажите о ваших родителях, об их влиянии на вас.

У меня очень рано не стало папы: мне было семь лет, а сестренке пять. Маме в ту пору было тридцать. Когда я подрос, то понял, что же совершила мама, посвятив всю себя нам. Она была так молода — тридцать лет это же начало начал… Она, к счастью, увидела и «Преступление и наказание» и другие мои работы. Но когда мы с сестренкой встали на ноги, у нее уже сил не осталось. Жаль, что мама не увидела моих детей. А теперь я уже и сам дед — у меня два замечательных внука, два классных мужика.

В этом году будет 35 лет, как мы вместе с моей женой Екатериной Марковой, актрисой и писателем. Она — это мир, который я на протяжении всех этих лет открываю. Я открываю этот неожиданный мир и через то, как мы существуем вместе, и через то, что и как она пишет. Она потрясающие книги пишет.

Вы очень часто повторяете слова «удивление» и «неожиданность».

Мне кажется, это главные составляющие человеческого существования. И если я так часто эти слова повторяю — я же не специально их твержу — значит, эти понятия во мне сохранились. Во многом благодаря моему учителю. Я же говорил, что мы с него начнем и им закончим? (Смеется.)

Интервью было опубликовано в газете «Известия»  11.01.2005

Роман «Театральная история» Артура Соломонова — купить с доставкой по почте в интернет-магазине Ozon.ru