27 октября исполняется 71 год Николаю Караченцову. Мы публикуем интервью, которое артист дал Артуру Соломонову накануне шестидесятилетия, за несколько месяцев до случившейся с ним трагедии. 

Материал был опубликован в газете «Известия» 26 октября 2004 года. 

Правда, что вы не хотели быть актером, а мечтали стать артистом балета?

Спал и видел! Считал, что лучше нет занятия, чем прыгать по сцене Большого театра (смеется). Но мама, которая была балетмейстером, кстати, меня и не пустила. Сказала, будь ты девушкой, отдала бы тебя в хореографическое училище, а так — нет. А если я не попаду на сцену Большого театра? А если не стану солистом? А если травма ноги? И в сорок лет ты становишься пенсионером… Я ей бесконечно благодарен в том числе и за то, что тогда она повлияла на мой выбор. Кто знает, как сложилась бы моя судьба…

Вам известны какие-нибудь подробности о вашем прадедушке — Георгиевском кавалере?

Нет, о нем мне известно только то, что он был Георгиевским кавалером. А мой дедушка был известен тем, что в семьдесят с лишним лет поступил в институт. А поскольку по всем советским и человеческим законам можно поступать в институт не позже тридцати пяти лет, то деду пришлось писать письмо то ли Ворошилову, то ли Микояну. И ему разрешили. Первые три месяца студенты над ним смеялись, а потом притихли. И он с отличием окончил институт. А было ему это нужно потому, что он был руководителем крупного предприятия, знавшим свое дело досконально. Но не имел этой корочки.

Ваш учитель Виктор Карлович Монюков, был, наверное, одним из лучших театральных педагогов своего времени. Не могли бы вы рассказать о вашем поступлении к нему на курс, о том, как развивались ваши отношения, — ведь он со временем предложил вам быть педагогом в Школе-студии МХАТ.

Поступал я сложно — у меня был повторный третий тур, потом долго решали: взять меня вольнослушателем или сразу зачислить на курс. Сначала решили сделать вольнослушателем, но с первого сентября я был назначен в основной состав. Учиться я начал очень легко — у меня все получалось. А на втором курсе что-то застопорилось. И Виктор Карлович сказал: «Задумайся». И я задумался так, что со второго курса стал получать Качаловскую стипендию, а окончил институт с красным дипломом.

В чем была проблема?

Что-то затормозилось, но конкретно рассказывать долго и это очень узкоспециальные проблемы. А Виктор Карлович прививал нам какие-то понятия, которые вроде бы не имели отношения к профессии. У нашего курса было много друзей, начиная с вдовы Булгакова, которая приходила к нам и рассказывала о Михаиле Афанасьевиче, и заканчивая летчиками-испытателями, врачами. У Виктора Карловича было еще и медицинское образование. Только потом я узнал, что один глаз его не видел. Это было невероятно — он ведь был такой зоркий.

Помнится, однажды в Школе-студии МХАТ я увидел американскую делегацию, а среди них — актера, которого совсем недавно видел в картине «Великолепная семерка». Представляете, что тогда это значило? У меня аж челюсть на пупок упала. И тут я вижу, что у него она упала еще больше, потому что он — в самой мхатовской школе!

Каждый студент должен был где-то раз в квартал дежурить по Школе-студии. На этот день студент освобождался от всех занятий, сидел на вахте, якобы руководил процессом. А на самом деле ничего не делал. Однажды сижу, так сказать, дежурю, и входит Монюков: «Как дежурство?». «Замечательно» — «Обедал?» — «Нет». Он исчезает, потом появляется и говорит: «Я договорился с педагогической частью — пойдем, я тебя покормлю»… И это — профессор, известнейший педагог. Мы могли даже у него дома репетировать.

Есть в театральной библиотеке такая папка, где собраны ваши интервью начиная с 1976 года. И в этих интервью — год от года — исчезает пафос: вы все меньше говорите о «магии искусства», о «служении театру». Вы перестали верить таким словам или разуверились и в понятиях?

Шукшин как-то сказал: «Тише — было бы громче». В меня эта фраза запала. Не надо все время орать-то. Шепотом можно сказать так, что будет больнее, сильнее, значимее. Виктор Карлович Монюков выбивал из нас, студентов, ложную многозначительность, частое употребление высоких слов, которые от этого теряют смысл. Кстати, Марк Захаров — тоже противник высокопарности и в этом смысле влияет на актеров. Наверное, со мной происходит тот процесс, о котором вы говорите: даже когда мне предлагают новые песни, я смотрю тексты и прошу: «Ребята, уберите пафос».

Вы нередко говорите, что хотели бы у всех учиться — у своих партнеров, у друзей, даже у младших товарищей по сцене. Не могли бы вспомнить конкретные случаи такого «обучения»?

Помню, я вдруг заспорил с Иннокентием Михайловичем Смоктуновским прямо на съемочной площадке. Мы были совсем разного калибра: я — пацан, он — великий. Но я считал, что я тоже что-то понимаю. Мы долго спорили на равных. Потом объявили перерыв, и мы пошли в этой же студии в столовую. Подсаживается ко мне Иннокентий Михайлович и говорит совсем другим тоном, так тихонько: «Коля, запомните, пожалуйста: далеко не всегда значит, что ваше мнение есть истина. Сомневайтесь больше». Во-первых, мне стало стыдно, во-вторых, я понял, что он прав. И сегодня, когда я слышу, как Марк Захаров говорит: «То, что я говорю — не истина в конечной инстанции, просто я так считаю», — это мне кажется очень верным. И я все чаще начинаю спохватываться, когда убежденно доказываю, что я прав, и прав абсолютно. Тем более в нашем деле, которое вкусовое, где кому-то спектакль может безумно нравиться, а другой будет засыпать или уходить из зала.

Помню, как я снимался с Михаилом Александровичем Ульяновым. Снимаем эпизод за эпизодом, все вроде хорошо. И вдруг Ульянов говорит: «Стоп, это плохо». И я понял, что он это себе сказал. Он остановил всю съемку, попросил снять еще раз — почувствовал, что был не очень готов. Блестяще! Ведь, по идее, что бы он ни сделал, все уже должны были быть рады — это же сам Ульянов! Но он себе такого не позволит никогда в жизни. Таких уроков очень много, и порой их дают даже молодые актеры. Сейчас я снимаюсь с молодой актрисой Мариной Александровой. Любовная сцена. Мы там в простынях сидим, что-то происходит. Марина против, и я понимаю, что она стесняется. И говорит, что это придумано не совсем точно. И вдруг я понимаю: «Господи, да она права!» И режиссер подходит и говорит: «Коля, а может, и правда снять по-другому?» Мы кардинально меняем сцену, и получается действительно лучше. И мне совсем не стыдно в этом признаться.

Вы были среди тех молодых людей, которые в период оттепели посещали поэтические вечера в Политехническом музее, ходили к памятнику Маяковского?

Да, такое бывало. А Евтушенко я слушал и в бывшем Доме актера. Кстати, он очень классно читает свои стихи — эмоционально, точно.

«Кореш, пришли шмоток»

Вы остаетесь верны одному театральному дому — «Ленкому» и одному режиссеру — Марку Захарову. А как вы для себя отвечаете на вопрос, насколько этот режиссер верен вам? Ведь у вас были периоды, когда новых ролей вы ждали годами.

Художественный руководитель театра — это не просто тот, кто ставит спектакли, это еще для актеров и папка и мамка, и нос утирает, и плеткой бьет… И он должен думать обо всех своих детях. Я не могу не понимать, что в труппе 100 человек, и, конечно, Захаров не может в каждом спектакле давать мне новую роль. Ведь любой художник, как все простые смертные, — человек увлекающийся. И вот его заинтересовывает какая-то индивидуальность, и он (исходя из нее в том числе) делает спектакль. Он поставил спектакль, где я исполнил главную роль — Тиля Уленшпигеля. А следующим спектаклем был «Иванов», решенный совсем в ином ключе — просто как будто другой режиссер ставил! И даже роль Иванова он дал Евгению Леонову, которого многие считали только комиком. А ведь ничего подобного! Марк Захаров, ставя «Иванова», руководствовался письмом Чехова, который писал Станиславскому: «Ну почему вы дали роль Иванова, моего любимого Иванова, красавчику Х? Дайте эту роль человеку, который бы сыграл не боль красавца-одиночки, а боль всего общества». Евгений Павлович Леонов это и сыграл… Так что, режиссер, у которого каждый раз иные стилистические задачи, не может использовать всякий раз одного и того же актера.

Когда-то была такая традиция — писать любимым актерам письма, и вы из ленкомовских артистов получали больше всех посланий от поклонников…

И сейчас получаю. Вот только сегодня пришли. (Показывает несколько писем.)

Я знаю, вам однажды пришло письмо из тюрьмы, от одного заключенного: «Кореш, пришли шмоток». И был указан обратный адрес. Прислали?

Однажды мне позвонил человек, который, почти рыдая, сказал, что у него несчастье, что он инвалид, у него шестеро детей, и жена — тоже инвалид. Живут в каком-то вагончике, не на что жить. И он просит меня одолжить 300 рублей. Отдаст обязательно, но по частям, потому что деньги ему достаются с огромным трудом. Ведь 300 рублей в то время — это очень приличные деньги. Я, естественно, спрашиваю: «А почему вы именно ко мне обратились?». «Вы знаете, моя жена посмотрела фильм с вашим участием, и она уверена, что у вас добрая душа, что вы не сможете отказать». Я говорю: «Сто пятьдесят». Он согласился. Я поехал одалживать эти деньги, поскольку такой суммы у меня тогда при себе не было. Рассказал об этом человеке Леонову, а он говорит: «Аферист!» Так и оказалось. И таких случаев с артистами — масса. Когда-то Лия Ахеджакова тоже кому-то помогала. А оказалось, что никакой беды с теми, кому она помогала, не случалось. Поэтому я, конечно, помогаю, но только в тех случаях, когда знаю, что в моей помощи действительно нуждаются и когда меня что-то очень сильно цепляет.

Дублирование Жан-Поля Бельмондо — увлекательное было занятие? Не замечали в своей игре каких-то легких изменений после того, как вам в той или иной степени приходилось вживаться в другую актерскую природу?

Дубляж интересен тем, что надо, во-первых, сыграть роль, почти всегда интересную, во-вторых, сыграть не так, как я бы ее сыграл, а с учетом того, как это сделал другой актер. Потом, Бельмондо — француз, а французская речь в три раза быстрее русской. Значит, я должен попадать во все его смыкания, в его артикуляцию, не теряя правды, свободы, органики… Задача интереснейшая. А, например, фильм «Чудовище», где он играет сразу две роли, — ну, это вообще подарок судьбы.

Прибегать к студентам раз в месяц, показывать популярное лицо и смываться — мало

В последние годы своей работы Владимир Немирович-Данченко стал воспитывать тип артиста, который называется не очень благозвучно — «синтетический актер». Так, учитывая вашу музыкальность и пластичность, вас нередко называли. Почему бы вам, выпускнику Школы-студии, не продолжить традицию, не набрать курс, вам ведь поступали такие предложения?

Побаиваюсь. Мне кажется, что ежели этим делом заниматься, то надо бросить все остальное вообще. Или же максимально себя отдавать этим пацаненкам и девчоночкам. А если я буду, при своей занятости, прибегать туда раз в месяц, показывать популярное лицо, рассказывать пару баек и смываться — этого мало. Если я стану забегать к ним на минуточку, то я буду предавать и этих ребят, и себя самого, и свою профессию.

У нас курс был двадцать человек. И на эти двадцать человек только по актерскому мастерству был девять педагогов! У нас были педагогами Виктор Яковлевич Станицын и Василий Осипович Топорков, потому что по традиции на каждом курсе должен быть кто-то из тех — мхатовских — стариков, учеников Станиславского. Станицын репетировал с нами отрывок из «Леса». Ира Лаврентьева играла Улиту, Миша Рогов — Карпа, Аркашку Несчастливцева — Коля Караченцов. Процесс репетиций был невероятно интересным. И перед самым экзаменом шли прогоны, после которых педагоги нам устраивали разборы. Станицын делал нам замечания, а перед экзаменом сказал: «А завтра я не приду». «Как???» — «Инфаркта не хочу». — «Почему?» — «Помочь я вам не смогу уже и буду видеть, что вы не то делаете. Я вам все замечания сделал, теперь работайте, как можете». И ушел. Экзамен. Мы работаем. И вдруг я увидел его в кулисе, когда играл свою сцену: на четвереньках, с багровым, потным лицом стоит народный артист Советского Союза, лауреат Ленинской и Сталинской премий Виктор Станицын и вместе со мной играет мою роль. Вот это — Школа-студия МХАТ. Поэтому если учить — то только так. А к этому, видимо, я еще не очень готов.

Как вы сейчас смотрите на октябрьский вечер 1993 года, когда праздновали юбилей Марка Захарова, где происходило почти братание театра с властью — Ельциным, президентской администрацией…

Я бы не назвал это братанием. Был 1993 год. Не прошла еще эйфория от встречи с демократией, со свободой. И та власть олицетворяла полученную нами свободу. Потом потихонечку наступали осмысление, разочарование, обида, боль и так далее. А тогда это было именно так.

Вот, например, позвонит мне какой-нибудь самый известный политик и скажет: «Николай Петрович, я вас очень люблю и хотел бы присутствовать на вашем юбилейном вечере». Что, я скажу: «Да пошел ты вон, я тебя не принимаю как политика?» Грубо, некрасиво, нехорошо… А сейчас у меня такое количество желающих прийти на юбилейный вечер и приглашенных, что я уже понимаю, что кого-то обижу. У нас в партере 270 мест. А если приходит высокий представитель сегодняшней власти — любой — это несколько рядов охраны. Но распределением мест и приглашений занимается театр.

«Борис Николаевич — человек стеснительный»

Как прошел ваш теннисный турнир с Борисом Ельциным? И как получилось, что вы сыграли с президентом страны?

У нас есть турнир «Большая шляпа», в котором принимают участие знаменитые «чайники». И главный приз в одном из турниров — игра с президентом. Мы с Борисом Ноткиным этот турнир выиграли. На следующий день мне перезвонили, спросили, удобно ли будет мне в воскресенье утром сыграть с Ельциным. «А если вдруг неудобно, то мы перенесем». В то утро я был свободен — и поехал.

Борис Николаевич — человек стеснительный, когда его видят в ситуации, в которой он не лучше всех. Поэтому болели только его семья и охрана. Были еще и фотокорреспонденты. Ведь Борис Николаевич впервые в жизни взял ракетку, когда был старше шестидесяти лет. Тем не менее пару его подач ловишь, а вдруг так подаст — хрен возьмешь. Я в паре с Борей Ноткиным играл, а он — с Шамилем Тарпищевым. Ну и что нам делать?

Проигрывать.

Проиграли! 6:3, 6:4. Не всухую. Боролись. Кстати, Тарпищев говорит недавно: «Коля, сколько тебе? Шестьдесят? То есть — 6:0? Только первый сет».

Сын ваш, судя по всему, тоже увлекается спортом: я видел фотографию, где он вас держит на руках.

Да, он здоровый. (Смеется). Он занимался теннисом, но однажды сказал: или я должен заниматься только теннисом, или же бросить его, закончить школу и поступить в институт. Я сказал ему: делай как знаешь. Он ведь занимался у Ларисы Преображенской, которую я очень люблю. Но теннис он бросил.

У нас есть еще турнир «Марго Гаррос», когда в теннис играют представители разных театров Москвы. И, поскольку в играх могут участвовать не только актеры, но и члены их семей, мы играли с сыном в паре. В прошлом году мы были на втором месте, в позапрошлом — на первом. Это все он. Я просто бегал рядом, а он ложился как «тигра». (Смеется.)

Машина для вас — это средство передвижения или друг? Или подруга?

Я им имена даю. А когда расстаюсь, благодарю за пройденный совместный путь, за помощь, за то, что они меня выручали.

Имена даете мужские или женские?

Это все непросто. «Жигули» модель 13-я или 5-я, но французской комплектации — Катрин Денев! Будет Катя! А сейчас у меня «Пассат» — ну, называю его Пасик. За рулем я отдыхаю. Часто бывает ночная съемка, после которой я возвращаюсь домой. А Москва предрассветная красивая, особенно весной или летом. И я придумываю себе какую-нибудь дальнюю заправку, еду туда через всю Москву. И, несмотря на замкнутое пространство, — полное ощущение свободы.

Роман «Театральная история» Артура Соломонова — купить с доставкой по почте в интернет-магазине Ozon.ru