Один из самых известных драматургов и режиссеров Европы Джордж Табори работал в театрах Германии, США, Австрии, Англии… Он был знаком с Альфредом Хичкоком, Гретой Гарбо, Томасом Манном, Самюэлем Беккетом, Джорждо Стреллером, Бертольтом Брехтом, Еленой Вайгель. Почетный гость проходящего в Берлине фестиваля Theatertreffen-2005 Джордж Табори дал эксклюзивное интервью специальному корреспонденту «Известий» Артуру Соломонову

 

Приехав в Берлин на заработки, я поселился в одной комнате с нацистом

— В тридцатые годы, когда вы приехали в Берлин из Будапешта, вы почувствовали проявления национализма? Ощущалось, что начинается самая мрачная пора для Германии и всей Европы?

— Приехав из Будапешта в Берлин на заработки, я устроился работать в гостинице и жил там в комнате для персонала. Я жил в одной комнате с человеком, который был национал-социалистом. Мы с ним часто спорили, но он никогда не тыкал мне в нос, что я еврей. И вообще он был неплохим парнем. Но очень скоро я понял, к чему идет дело в нацистской Германии, и эмигрировал в Англию. И потерял связь с этим человеком.

Почти через пятьдесят лет, в восьмидесятые, когда Клаус Пайманн поставил в Вене одну из моих пьес, все венские газеты написали обо мне. И неожиданно я получаю письмо от своего бывшего соседа! Он писал: Я читал про Джорджа Табори. Это ты? Я ответил ему. Конечно, я не стал ничего спрашивать про то, что он делал во времена Третьего рейха. Я ему просто предложил приехать ко мне в Вену на неделю, погулять по городу и много-много друг другу рассказать. Ответа долго не было. Вскоре я получил письмо, написанное женской рукой, где сообщалось, что этот человек умер. Мне писала его жена. Так я никогда и не узнаю, какой была жизнь моего берлинского соседа… А очень интересно, какую роль он сыграл в той войне.

— Из-за таких, как ваш сосед, о котором вы говорите с такой симпатией, ваш отец погиб в Освенциме.

— Отца несколько раз арестовывали, и было понятно, что с ним ничего хорошего при этом режиме не случится. Я в это время уже жил в Англии. И тогда в газетах стали появляться первые сообщения о концлагерях, об ужасах, которые там творили нацисты. И я, читая о газовых камерах, о печах, где сжигали людей, почувствовал, что мой папа погиб там. К сожалению, мои ощущения меня не обманули.

А мама смогла выжить. Когда советские войска освобождали Будапешт, она хотела спрятаться от начинающегося боя в подвале дома одного своего знакомого, но он ее не пустил. Не пустил еврейку. И она через весь город, в любую минуту ожидая налетов, пошла к другому знакомому. Он ей разрешил спуститься в свой подвал, но сказал, что там уже скрываются тридцать венгерских нацистов. Она спряталась вместе с этими нацистами, ожидая, когда закончится бой за Будапешт.

Как-то она отлучилась в туалет, и вдруг в окно заглянул русский солдат. Это забавно звучит, но именно так и было, и в тот момент моей маме было не до смеха. Она тут же достала еврейскую звезду, с которой должен был ходить каждый еврей, показывая, что он человек низшей расы. Эта звезда ее спасла. Спустившись вместе с русским солдатом в подвал, она сказала, что эти нацисты — тоже евреи. И их никто не тронул. Так моя мать, у которой нацисты убили мужа и многих родственников, спасла тридцать нацистов. Потом она приехала ко мне в Лондон и никогда не возвращалась в Будапешт.

Прошло несколько десятилетий. Однажды мама мне сказала, что у нее есть сведения, что тот человек, который выдал полиции моего отца и сделал все, чтобы он попал в концлагерь, спокойно живет в Нью-Йорке. Мать сказала: Ты должен найти этого человека и убить его. Я испугался. Но, тем не менее, стал наводить справки — где он живет, чем занимается. И вскоре узнал, что он скрылся где-то в Южной Америке. Мне стало легче, и я сказал маме: Мне его не найти.

Хичкок так на меня обиделся, что перестал узнавать

— Долгое время вы жили в Америке, писали сценарии в Голливуде. Это было вам нужно, чтобы заработать?

— Ну, это ведь было еще и чрезвычайно интересное дело! Правда, писание сценариев принесло мне не только пользу. Мы были дружны с Хичкоком, но все испортила одна история. Хичкок предложил мне писать для него сценарии, но я отказался — по разным причинам. Он так страшно обиделся, что, когда мы через десять лет случайно встретились в Южной Франции, он, увидев меня, отвернулся.

Кстати, о деньгах. Мне в Голливуде пришлось несладко. Я писал сценарии, и обещанные деньги мне поначалу исправно платили. А потом начались проблемы. Я был столь робок, что долгое время работал бесплатно, не решаясь сказать, что еще чуть-чуть и мы вместе с женой начнем голодать. Спасла меня Грета Гарбо. Я рассказал ей об этом, она переговорила, с кем следовало, и мне снова начали платить.

— Первый раз вы поставили свою пьесу «Юбилей» в 1983 году, когда исполнилось 50 лет прихода Гитлера к власти. И сейчас, в год шестидесятилетия победы над фашизмом, вы снова ставите эту пьесу.

— Когда я работаю над спектаклем, меня никакие даты не интересуют. Это простое совпадение. Вообще, я не верю ни в какие совпадения, знаковые встречи, мистические события. Все — случайно. Я мог стать драматургом, а мог не стать, мы могли сейчас с вами сидеть в этом кафе и мило беседовать, а могли никогда не встретиться. Нет такого события в этом мире, которое было бы необходимым.

— Звучит как манифест нигилиста.

— Да вы что! Напротив, в этом такая легкость! Я ведь поэтому и люблю театр, что он — как жизнь: всегда иной. Вот есть режиссеры, которые хотят перенять стиль у другого постановщика, но они должны уяснить, что этого никогда не получится. Всегда их постановка будет иной: никто никому не способен подражать. По той простой причине, что даже ты сам себе подражать в театре не можешь: все будет иначе. И надо любить спектакли других режиссеров именно потому, что так у тебя никогда не получится, и у них никогда не получится, как у тебя.

В спектакль, как в жизнь, привносится очень много случайного, непредсказуемого. Вот вчера мне позвонили актеры из Берлинер ансамбля, которые играют в моем спектакле по пьесе Лессинга «Евреи», и сказали, что спектакль вдруг пошел совершенно иначе, чем раньше. И это для меня самое очаровательное в том ремесле, которым я всю жизнь занимаюсь: ты можешь стараться сколько угодно, но у тебя никогда не получится так, как было вчера.

— Я представляю, что бы сказал, например, Петер Штайн, если бы актеры ему сообщили, что спектакль идет совсем не так, как раньше. Он бы устроил актерам аутодафе. И очень многие режиссеры.

— Я не знаю, как другие думают. Но я предполагаю, что каждый режиссер смотрит на это по-своему. Поэтому я бы вообще не стал употреблять словосочетание очень многие режиссеры.

Беккет был такой шустрый, что я за ним не поспевал

— Вы занимаетесь театром больше семидесяти лет. То есть большую часть своей жизни вы провели в репетиционном зале. И вот вы снова приступаете к репетициям в театре Берлинер ансамбль. Вас не посещают сомнения вроде — и этой весной я снова должен замыкаться в помещении? Снова репетировать? Зачем?

— А мне нравится в таких помещениях. Я не режиссер-диктатор, я просто сижу себе в репетиционном зале, приглядываю за актерами. Порой что-то советую. Актер в театре — самое важное.

Как-то в Нью-Йорке я присутствовал на репетициях спектакля Андорра одного английского режиссера. Не скажу его фамилии, он очень известен. У него был конфликт с актерами. Непонимание возрастало с каждым днем. И на генеральной репетиции одна из актрис попросила его: Можно я полчаса поиграю эту роль, как я чувствую? Он ответил мерзким голосом: Вы ни в коем случае не будете играть так, как хотите! И тогда я первый и последний раз в жизни кого-то побил. Ведь актер для меня — главное. Моя задача — помочь ему. Режиссура — недавнее изобретение, а тысячелетиями театр развивался без этого элемента, и вроде бы развивался неплохо.

— Странно слышать это от человека, всю жизнь занимающегося режиссурой и признанного как режиссер во всей Европе.

— Я противник режиссуры, которая подчиняет себе всё и всех. Есть опасная тенденция в современном театре — важно всё, кроме пьесы. И чрезмерное увлечение новыми текстами тоже опасно. Для меня, например, Еврипид гораздо современнее, чем очень многие сегодняшние авторы. Сейчас вы скажете, мол — и это говорит драматург, признанный во всей Европе? Ну, говорю (смеется)

-Вам исполнилось девяносто лет. Вы думали, что такой юбилей надо отметить как-то по-особому?

— Мы с женой загадали: когда мне исполнится девяносто, то мы поедем по всем местам, где я когда-то был. А ведь это почти полсвета! Надо забираться в такие уголки! И я бы ходил по любимым местам, предавался воспоминаниям. Но мы не поехали (смеется).

— В 1999 году вы в который раз вернулись в Берлин. Если я вас спрошу — почему, вы мне ответите — случайно.

— Да, я так и отвечу. Вы уже меня начинаете понимать (смеется).

— Вы несколько раз уезжали из Берлина и возвращались. Похоже, этот город вас сколь привлекает, столь и отталкивает.

— Я очень долго не желал возвращаться в этот город. Когда я временно находился в Лондоне, то узнал, что в берлинском Шиллертеатре ставят мою пьесу Каннибалы. Это было в конце 60-х годов. Я не хотел приезжать, хотя театр меня упорно приглашал. Я хотел вернуться в Нью-Йорк, где тогда жил. Но в это время у меня начались ссоры с моей женщиной, которая тоже, как и я, жила в Нью-Йорке, а в Лондоне у нее были дела. Конфликт стал столь острым, что я закричал: Возвращайся в Нью-Йорк! Оставь меня в покое! И она стала собираться. Но представить, что мы вместе с ней летим в одном самолете, я не мог. А улететь куда-то очень хотелось. И я полетел в Берлин. Так что никакого умысла или заранее продуманного сюжета в этом не было. Случайность! (Смеется).

Меня прекрасно встретили в аэропорту: театр прислал превосходную машину. А шофер был так шикарно одет, что я подумал, что это сам художественный руководитель театра взялся меня подвезти (смеется).

В Берлине я жил в одном доме с Самюэлем Беккетом. Я хотел с ним познакомиться, но как бы случайно. Когда я слышал, что он этажом выше гремит ключами, то бежал к своей двери, открывал ее, но Беккет был такой шустрый, что я никогда не успевал. Но все равно ему было суждено познакомиться со мной. Пару лет спустя я поставил его пьесу «Две вечеринки». Беккет остался моим спектаклем очень недоволен.

Театр несовершенен, как жизнь

— Судя по всему, вы цените театр не за возможность анализировать какие-то социальные проблемы, а, скорее, за витальную силу, за возможность отдаться иллюзии. Но вы однажды сказали, что вершина театрального творчества — это театр Брехта. А ведь там ни о какой иллюзии речи нет, напротив, она этому театру противопоказана. Зритель должен на спектакле думать. И понимать, что он ответственен за процессы, которые происходят в обществе.

— Я приехал в Берлин в шестидесятые годы и попал на спектакли Берлинер ансамбля. Лучшего театра, лучшей режиссуры и актерской игры я в своей жизни не видел. Да, это противоречит тому, что я недавно говорил. Но я не вижу в этом ничего страшного. Я же не попугай, чтобы твердить одно и то же.

— Но вы утверждали: то, что делает Брехт, — совершенно.

— Совершенно? Я не мог так говорить. В театре не может быть ничего совершенного. Театр несовершенен, как жизнь, и в этом очень на нее похож. (В это время женщина, которая сидела за соседним столиком в кафе и внимательно слушала нашу беседу, решила уйти и стала пробираться к выходу. Табори реагирует мгновенно: Куда вы? Я что-то не так сказал?.. Так долго подслушивала и вдруг ушла…)

— Вы жили в Англии, Америке, Австрии, Германии, Болгарии, в других странах…

-Я жил даже в Египте, в Каире. В 1943 году мне предложили работу — слушать сербское радио и переводить для англичан. Англичане думали, что венгерский и сербский язык так похожи… (смеется). И я, не зная сербского, согласился. Это была очень хорошая практика для будущего драматурга — мне приходилось выдумывать на ходу самые разные сюжеты. Это был не перевод, а сплошное фантазирование. Длилось долго, а мой обман так и не раскрывали… А какую страну назвать своей родиной? Я родился в Венгрии — вот вам мой ответ (снова смеется).

Интервью было опубликовано в газете «Известия» 20.05.2005