Знаменитый немецкий режиссер Петер Штайн приехал в Москву по приглашению МХТ имени Чехова — на постановку трагедии Шекспира «Ричард Второй», к репетициям которой приступит в 2006 году. В те дни, когда с ним встретился специальный корреспондент «Известий» Артур Соломонов, Штайн смотрел спектакли МХТ, подбирая актеров для постановки.

— Каким вы застали МХТ?

Театр под руководством Олега Табакова преобразился — стал жизнерадостнее, веселее, динамичнее. Курс, взятый Табаковым на модернизацию, в каком-то отношении успешен, в каком-то — нет. Но по сравнению с тем, что МХТ представлял из себя при Ефремове, — это явное движение вперед.

-Как вы стали заниматься театром? Ваши родители оказали влияние на ваш выбор?

— Нет. Мой отец был инженером, мать — домохозяйкой. Мне кажется, что я, наблюдая за тем, как живет отец, принял решение построить свое будущее по-иному.

— В 1972 году вы представили публике «Оптимистическую трагедию» Вишневского. Что режиссера, живущего в ФРГ, подвигло поставить советскую пьесу? Как ее воспринимала публика?

— Конечно, на нас повлияли события 1968 года. Мы взяли первый вариант пьесы, не испорченный советской цензурой. Ведь Вишневский был дружен со Сталиным и принес ему первый вариант «Оптимистической трагедии». Сталину пьеса, в которой были сильны анархические тенденции, очень понравилась. Хоть он в государстве хотел навести железный порядок, ему, как мне кажется, нравилась анархия. Но советская цензура пьесу не пропустила. И Сталин сказал Вишневскому, что если тот хочет, чтобы пьеса шла в театрах, то он должен ее переделать. И Вишневский пьесу изменил.

А мы, как я уже говорил, взяли вариант, которого не касалась рука цензора. Конечно, было очень забавно, как западногерманские актеры изображали русских моряков-революционеров (смеется). Спектакль был очень экспрессивный: там много стреляли, кричали. У нас даже были настоящие ружья, маузеры, и мы (очень энергично показывает, как они в 1972 палили из ружей).

Но все-таки публика наш спектакль не очень приняла — сыграло роль то, что пьеса была ей совсем незнакома. Мы показали «Оптимистическую» всего 35 раз. А обычно наши спектакли шли во много раз больше.

«Из театра нас уволили, посчитав коммунистами»

— Театральную славу вам принесли постановки в театре «Шаубюне» в Берлине. Вы пригласили в свой первый спектакль в «Шаубюне» — «Мать» по Бертольту Брехту — знаменитую немецкую актрису Терезу Гизе, которая когда-то играла в спектаклях самого Брехта. Как она отреагировала на предложение молодого режиссера поучаствовать в театральном эксперименте?

— С Терезой Гизе у меня связаны самые прекрасные воспоминания. Мы с ней встретились, когда я был помощником режиссера театра «Камершпиле» в Мюнхене. Она сразу меня приветила. Не только по-человечески душевно отнеслась ко мне, но и помогла творчески: благодаря ей я поставил свой первый спектакль.

В ее контракте было записано, что она имеет право сама для себя ставить. Она была очень известной актрисой, поэтому имела право существовать на эксклюзивных основаниях. И Тереза Гизе пригласила меня сделать спектакль с ней в главной роли. Конечно, официально это объявлено не было, но все знали, что спектакль делаю я.

Работа с ней была настоящей школой мастерства. Я почувствовал себя режиссером. Ведь что обычно делает ассистент режиссера? Подает кофе. А мне, фактически ассистенту, дали поставить спектакль. Работая с Терезой Гизе, я словно побывал на высших театральных курсах. Она мне попутно объясняла, как и что она делает, знакомила с секретами актерской техники. Надеюсь, я тоже в чем-то ей помог.

Но из театра в Мюнхене меня вышвырнули. И я с группой единомышленников попытался устроиться в Цюрихе. Из театра в Цюрихе нас тоже уволили, посчитав коммунистами и социалистами — а в Цюрихе это недопустимо (смеется).

В 1970 году я стал художественным руководителем «Шаубюне». В первый свой спектакль я пригласил Терезу Гизе. Она поддержала меня. Это было так важно для всех нас! Она своим авторитетом помогла нашему коллективу в начале пути. Какие слова благодарности найти? Как мне на это ответить? Она была моим учителем. К сожалению, сейчас ее уже нет в живых.

«Я не видел ни одного спектакля в «Шаубюне»

— Вы руководили театром «Шаубюне» вместе с Клаусом Пайманом. Как проходило сотрудничество двух режиссеров?

— Пайман руководил театром вместе со мной только несколько месяцев. Потом актеры общим голосованием его уволили. У нас ведь все вопросы решались демократическим путем: какого режиссера пригласить, какую пьесу выбрать.

— Кстати, Томас Остермайер, нынешний руководитель «Шаубюне», тоже придерживается такой демократической системы правления. Как вы относитесь к его режиссуре?

— С тех пор, как со мной не продлили контракт — а это случилось в 1990 году, — я в этот театр больше не заходил. Я не видел ни одного спектакля в «Шаубюне». Так что ответить на ваш вопрос не смогу. Но я рад, что этим театром руководит режиссер. Сейчас в Германии наметилась опасная тенденция, когда театром руководит продюсер, который ничего в искусстве не понимает. Он и рад бы — да не понимает.

Возвращаюсь к вашему вопросу о нашем кратком сотрудничестве с Клаусом Пайманом. На мой взгляд, Пайман не очень хороший режиссер, но совершенно замечательный руководитель театра. Но это только мое мнение.

— Когда вам пришлось покинуть «Шаубюне», это тоже было решение актеров?

— Нет, это было решение владельца театра. Актеры не хотели репетировать спектакль «Фауст», но не желали моего увольнения.

— Несколько лет назад вы привезли «Фауста» в Берлин, и публика восприняла спектакль неоднозначно. Вы не чувствуете, что вашей публики стало меньше?

Откуда у вас такая информация? Откуда вы знаете, что на моем спектакле публика разделилась?

— Мне говорили об этом немецкие актеры, живущие в Берлине.

Спектакль не приняла критика, но публика смотрела все двадцать два часа! Мой спектакль шел три дня, и в конце публика всегда награждала нас долгими аплодисментами. Мы знаем, что на этом спектакле было только двадцать процентов зрителей из Берлина. Остальные приезжали из других городов, снимали номера в отеле. Это ведь серьезный поступок — приехать в другой город, чтобы посмотреть спектакль. А берлинская критика еще до гастролей была настроена против «Фауста». И, кстати, ни один театральный деятель Берлина мой спектакль не посмотрел. А критика шла волнами: сначала спектакль заранее не приняли, потом, в Гамбурге, была отличная пресса. Затем мы приехали в Вену, и все повторилось сначала.

Критики могут воспринимать спектакль только несколько часов, а если спектакль идет больше — они уже не способны его смотреть.

Моя главная задача была — дать зрителю возможность увидеть всего «Фауста». Не какую-то особенную режиссерскую интерпретацию, не сжатую версию, а подлинного «Фауста» в двух частях. Ведь на спектакли порой приходит публика, которая не знает текста Гете, и поэтому лучше ей увидеть не режиссерские экзерсисы, а спектакль по классическому тексту. Моя задача — представить текст.

«Мартин Вуттке хороший актер?! Перестаньте!»

— Вы всегда максимально внимательны к миру автора. Учитывая, что театры в Германии захлестнула волна деконструкции, разрушения текста, ярким представителем которой является художественный руководитель «Фольксбюне» Франк Касторф, не чувствуете ли вы себя в немецком театре одиноким?

— Конечно, чувствую. И поэтому я в Германии давно не живу. Живу там, где меня приглашают ставить, — в Италии, Франции, России. Ведь представить текст автора, понять его в немецком театре уже совсем не умеют. Не просто не хотят, а не умеют. Ну кто из режиссеров, верных автору, остался? Может быть, Андреа Брит. Но она слабый режиссер. Опять же — это только мое мнение.

— Мне нравятся ваши спектакли. Тем не менее не могу не заметить, что на фестивале Theatretreffen в Берлине показывают блестящие спектакли, поставленные как раз в той стилистике, которую вы не приемлете. Почему вы противопоставляете один тип театра другому? Разве не могут они сосуществовать?

— Конечно, могут. Но тогда мы сталкиваемся вот с какой проблемой: если актер работает с режиссером, который не ставит во главу угла текст, то как артист он очень много теряет. Вот скажите, за последние 20 лет появилось в Германии хоть одно актерское имя? Ну хоть одно?

— Мартин Вуттке.

— Перестаньте! Он удачно сыграл только одну роль — знаете какую?

— Я догадываюсь, какую роль вы имеете в виду — Артуро Уи в спектакле Хайнера Мюллера в театре «Берлинер Ансамбль».

— Именно! И все. Все остальные — повторение пройденного. Он всегда и везде одинаков. Разве можно сравнить его, например, с Бруно Гансом? Мое глубокое убеждение — театр, который расцветает сейчас в Германии, уничтожает актера. Делает из него марионетку, куклу. А для меня главное в театре, помимо текста, — актер. В немецком театре он почти потерял свой статус. Поэтому немецкий театр мне не нравится.

— А какой нравится?

— Русский. Что касается режиссуры — у меня очень много вопросов, но актеры у вас превосходные и их много.

Интервью было опубликовано в газете «Известия» 02.02.2005